Я редко упоминаю тот день. Нет сил шутить на эту тему, а накапливать в себе ненависть и обиду мне не хочется. Этот год съел во мне большую часть любви и доверия к людям. И даже если тебя накрывает волна солидарности, она не может заполнить каждую дыру, выжженную системой.
Но я отчетливо помню все, что произошло 10 августа. Как из порванных над коленом джинсов хлынула теплая кровь. Как молодые врачи из больницы скорой помощи с ошарашенными глазами осматривали рану и позвали старшего коллегу ее зашивать. Как в коридоре за каталкой тянулась красная лужа: привезли мужчину с протестов, которому повезло меньше. Как через пару часов врачи уже снимали мне швы: поступили новые указания по лечению (огнестрельные раны нельзя сразу зашивать).
Благодаря волонтерам палата иногда напоминала санаторий. Они привозили из кафе то окрошку, то мясо по-французски, снабжали водой и влажными салфетками, заходили просто поговорить.
Помню, как где-то через неделю в больницу приехали депутаты — Мария Василевич и Ирина Луканская (в прошлом главный врач Гродненской детской поликлиники). Нас в палате было двое пострадавших: вторая девушка — это Маша Зайцева, которую оглушило и сильно ранило светошумовой гранатой (Маша сейчас в Чехии, и если раны затянулись, то слух на одно ухо так и не вернулся). Депутаты расспрашивали, нужна ли нам какая помощь. Сочувствовали. На предложение осудить насилие и фальсификации ретировались: мол, что от нас зависит, мы мелкие люди, нет полномочий.
Пройдет несколько месяцев, и люди, от которых, по их словам, ничего не зависит, одобрят поправки, которые ужесточат наказание за протесты и узаконят использование силовиками оружия против населения.
За год по моему делу сменилось трое следователей. Сначала его рассматривал Фрунзенский районный СК, затем Минский городской. Я не могу рассказать о том, что было в кабинетах — подписка о неразглашении теперь входит в базовый пакет коммуникации с силовыми органами.
Но могу рассказать о запросах, которые приходили редакции. Просили то характеристику на меня, то копию моего служебного задания на 10 августа, то подтверждение, что я прошла инструктаж по охране труда. Можно подумать, там есть пункт, как уворачиваться от пуль.
После такого следствия каждый раз оставалось ощущение, что тебя хотят надурить. Убедить, что твои собственные глаза ошибаются. Это унизительно — оправдываться, что ты пострадавший. Не представляю, что чувствуют люди, которые после травм вместо расследования получили срок в колонии. Несправедливость ранит больше пули.
Сотрудники органов оправдывают свои действия тем, что «просто выполняют свою работу». В моем случае выполнить свою работу никто не смог. Видео выстрела и факт нахождения в больнице оказались недостаточно убедительными, чтобы завести уголовное дело. «Продолжается проверка».
У меня иногда спрашивают, знаю ли я, кто стрелял. Нет. Хотя однажды моим знакомым писал человек, который якобы может поделиться этой информацией. Я не стала отвечать. Что изменится, если я буду знать имя? Уверена, в самой системе и так в курсе, кто это — то, что видела группа бойцов, не может быть тайной.
Когда-нибудь будет суд. И мне не нужны будут ничьи извинения: Уголовный кодекс не предусматривает такую меру ответственности. Да и я не поверю в искренность этих слов.
Мое здоровье полностью восстановилось — спасибо ЛФК, физиотерапии и молодости. Остался уродливый шрам (след от насилия, которого официально не было) — но разве эта система оставляет после себя хоть что-то красивое? Внутри много нецензурных слов и эмоций. Только этот год сделал меня еще более сдержанной — я очень редко плачу, потому что сейчас не время обнажать душу. Но знаю, что выплачу все слезы, когда мои коллеги будут на свободе.
