— Саша, ты окончил Институт теологии БГУ, работал в Академии наук, был церковнослужителем в православном приходе в Минске, читал публичные лекции в барах, исследовал Дугина, сидел на сутках на Окрестина. Сейчас мы с тобой двое выпускников ІТ — политические беженцы из Беларуси — встречаемся в Варшаве. Расскажи, кем ты себя чувствуешь по жизни?
— Давайте так: будем идти от абстрактного к конкретному. В первую очередь я чувствую себя православным христианином и белорусом. На более практическом уровне я ассоциирую себя с творческо-научной деятельностью. Почему творческо-научной? Потому что помимо написания научных работ я еще занимаюсь другим: и стихи пишу, и когда-то снимал абстрактные фильмы… Такие, малобюджетные. Когда-то занимался исторической реконструкцией еще, но судьба так сложилась, что основными направлениями моей деятельности все-таки являются богословская и социологические науки.
— А откуда такой интерес к историческим реконструкциям и вообще к политической деятельности? Ведь, если смотреть на твою биографию, через которую чувствуется твоя сознательная позиция, возникает вопрос: как ты дошел до такой жизни?
— Здесь надо начинать с периода, когда мне было год примерно с одиннадцать. Потому что в этот период у меня началась «социально-политическая» рефлексия над жизнью. Но почему именно тогда? Тогда я впервые познакомился с марксизмом, что очень смешно. Во-вторых, именно тогда мне отец начал читать Библию. До этого момента я вообще с церковной темой не сталкивался. Ну как там: водили в церковь, но, честно говоря, я церквей боялся. Действительно боялся.
Вот с этого периода я и начал что-то осмысливать, но к годам двенадцати я был ближе к идеям марксизма-ленинизма. На примитивном таком уровне, что вот: «Равенство и братство — это круто!».
Но поворотным моментом стало то, что в мою школу, когда мне было тринадцать, пришел новый преподаватель истории. И именно он меня в большей степени заинтересовал исторической тематикой. До этого момента у меня были разные варианты, кем быть: я занимался музыкой, играл на фортепиано, и были планы вообще пойти в музыкальное училище, а потом в консерваторию. Но благодаря этому преподавателю я стал интересоваться историей больше.
Что же касается моего национального самоосознания: это произошло в 2013-2014 годах — во время событий Евромайдана в Украине. Именно в тот момент я начал чувствовать, что что-то в СНГ-шном пространстве с культурной ситуацией происходит не то. И в шкуре «гражданина большого сообщества» я уже больше не чувствовал себя полноценно. Поэтому с этого момента все началось, а дальнейшие шаги были постепенным углублением в самопознании.
— А можно ли говорить, что интерес к истории привел и к духовному перевороту, интересу к религии?
— Если мы будем говорить о моем духовном становлении, то снова отмечу, что основной толчок был от моего отца в одиннадцать лет. И тогда мой разум впервые стал занят вопросами религиозного содержания, так как это совпало с моими личными загонами. Примерно в этом возрасте я испытал первую потерю своей любви.
Но не сказал бы, что тогда я мог говорить: «Я — православный христианин. Буду в церковь ходить». Это скорее были рассуждения в рамках «гражданской СНГ-шной религии», попытки осознать для себя «что такое вообще судьба» и т.д.
И определенный период я осознавал себя скорее как деиста — человека, который верит что есть Бог, но он никак на вселенную не влияет. Но и эти взгляды изменились. Радикально изменились. Видимо, в лет семнадцать — 2016-й год. Тогда у меня тоже были проблемы с женщинами.
В Институте теологии я чувствовал себя максимально интеллектуально свободным человеком
— А почему именно Институт теологии, а не, например, духовная семинария?
— В общем, у меня был выбор: или заниматься политологией на истфаке, или пойти в Институт теологии заниматься вопросами религиоведения. Так как меня интересовали и политика, и религия. И туда, и туда, по результатам ЦТ, мне баллов хватало. Но, я подумал-подумал и решил все-таки идти в Институт теологии.
Почему? Если говорить максимально откровенно, то первое, на что я обратил внимание, это то, что, как мне говорили, в Институте теологии не «совковые» деды. А для меня это было очень важно, чтобы мои взгляды никакие деды из-за своей идеологической направленности не ограничивали.
И это сбылось! В Институте теологии я чувствовал себя максимально интеллектуально свободным человеком. У меня с преподавателями было все хорошо: я мог отвечать на белорусском языке, готовить материалы. В мою сторону претензий вообще не было. И я, действительно, чувствовал себя свободным.
Во-вторых, потом понял, что образование — это о формировании личности. Ведь если я захочу получить определенную профессию, то я могу получить определенные практические скилы самостоятельно. Как получилось у меня с той же социологией. А образование — это, все-таки, о доформировании своего «я», чтобы ты стал полноценным субъектом. Ну и богословие, как я считаю, наука, которая этому максимально способствует.
А духовное образование у меня тоже есть — я получил его в духовной академии в Луцке.
— А почему белорусский язык был таким важным? Может, это от семьи идет, или персональные устремления?
— Говорю сразу: не от семьи. Потому что я — этнически русский. Моя мать — этнически русская; отец — этнически русский. Это даже видно по тому, как я внешне выгляжу.
Откуда белорусский язык? Это тоже идет с года 2014-го, потому что тогда в рамках русскоязычной парадигмы сознания я стал чувствовать себя неуютно. Не чувствовал себя полноценно собой. И я понимал, что чтобы прийти к гармоничному существованию своего «я», нужно развивать определенные языковые скилы и начать свою ежедневную коммуникацию именно на белорусском языке.
«Мы будем удовлетворять духовные потребности населения, но бодаться с властью не будем, а то снова получим 37-й год»
— Насчет отношения со стороны преподавателей. Известно, что покойный отец Сергий Гордун был также белорусскоязычный. Поддерживал ли он твою политическую — непрорежимую позицию? Расскажи подробнее об этом моменте.
— Насчет отца Сергия скажу максимально кратко. Хотя от него и были в мой адрес два «щелчка»: один предупредительного характера, другой — более фактического, но, исходя из личного разговора с ним в 2020 году, его действия сводились к тезису: «чтобы православие в Беларуси не трогали», в частности — сам Институт теологии. Его очень пугало, что если Церковь будет «БЧБ-шная», то ее начнут власти «щемить». А Институт теологии закроют как «рассадник змагарщины» путем расторжения лицензии на преподавание.
— А каково было его искреннее отношение к протестам и национальному возрождению?
— Если говорить максимально культурно: он душой был «за», но ему было страшно. За себя, за Церковь. Это мне напоминает позицию Русской Православной Церкви в советское время: «Мы будем удовлетворять духовные потребности населения, но бодаться с властью не будем, а то снова получим 37-й год».
— Хорошо, с Институтом теологии понятно, а что это за история с объединением «Королевство Иисуса»?
— Ох, это история, скорее, о моем творческом становлении. В 2013-м году мне, как школьнику, особо нечего было делать. И тогда мне друзья начали советовать: «Сашка, иди делай пост-ироничный контент». Мемы всякие и т.д. Я такой: «Ну, давайте!». По итогу 15 января 2014 года я создал соответствующую группу во «ВКонтакте». Поприглашал своих друзей и выкладывал туда и контент, связанный со мной.
Кстати, почему «Джесусье»? Кстати, правильно именно так. А смысл названия в том, что у меня просто прозвище было такое: Джесус или Жидус. Потому, что я похож на еврея.
Далее эта история развивалась-развивалась и, с 2015-2016 годов, это все переросло в то, что мы начали играться в «квазигосударственное формирование» — светскую конституционную монархию, в рамках которой была издана официальная конституция (в 2-х редакциях), документ с названием «Судебный Пристав», который обновлялся ежемесячно нашим канцлером. Этот человек, избиравшийся всеобщим голосованием, следил за продвижением людей по иерархии нашей группировки, утверждал награды. У нас существовала система наград для активных членов. Наградами были советские или сувенирные медали, которые я приобретал или на «Поле чудес» на Ждановичах, или в соответствующих магазинах.
Мы собрали максимум 98 участников и могли десяток-другой собирать на мероприятиях. Организовывали тренировки по фехтованию с оборудованием, которое мы делали на отцовском гараже из дерева, которое я покупал в строительных магазинах. Организовывали турниры, была своеобразная «арена».
И эти механизмы «геймификации» поспособствовали тому, что у людей была охота участвовать во всем этом. Что позволяло в том же 2017 году быстро мобилизовывать людей на съемки фильмов. «Геймификация» обеспечила ресурсом для медиапроекта.
— На сегодняшний день звучит чуть ли не как «экстремистское формирование»… Деятельность «Королевства» не вызвала проблем с органами?
— Сама деятельность — нет. Но наша национальная направленность, особенно во время игр в страйкбол, стала объектом заинтересованности — после случая с самолетом в Мачулищах.
— Интересно! Ты с 2017 года стал церковнослужителем. Это был элемент духовного развития, или это просто результат желания нового, «геймификационного» опыта?
— Во-первых, это действительно был шаг в моем духовном самопознании. Но сама история того, как я стал пономарем, интересна. Либо это Божий промысел, либо это мне фортуна улыбнулась с небес.
Так как была проблема: я не был активным прихожанином какой-либо церкви. Да, бегал между разными храмами. И смысл был в том, что мне нужно было найти священника, который напишет мне рекомендацию для поступления в Институт теологии. И через несколько дней поисков я случайно попал в храм недалеко от моего дома. Там мне согласились помочь, но и предложили стать пономарем. И так я влился в это движение, это стало приносить мне духовное насыщение, стало нравиться. Я понял: «Да, вот здесь моя жизнь идет в ту сторону, в которую она была бы должна идти».
Главный идеолог «русского мира», позиционируя себя как православного, не является православным
— А как ты дошел до изучения Дугина?
— Говоря о науке, надо подчеркнуть то, что я никогда не думал, что буду ученым. Но такая деятельность мне начала нравиться с первой моей курсовой, которая была посвящена Максу Штирнеру и его книжке Der Einzige und sein Eigentum — «Единый и его достояние» или «собственность», как вам больше нравится.
А почему ему? Еще тогда, когда я сидел в либертарианских пабликах, о его личности форсили очень много мемов. Я, увидев их, полез на Вики, посмотрел и такой: «Блин, прикольный чувак, надо почитать». Почитал: «Это имеет смысл!». В общем, эта книга была так хорошо написана, что она является довольно хорошим произведением, чтобы «войти в философию».
После этого я написал свою первую статью, которая была посвящена анализу стихов Егора Летова через философию Штирнера. Я увидел, что самоощущение Игоря Федоровича «снаружи всех измерений», метание между анархистами и нацболами, лозунги в духе «Я всегда буду против» — все это очень хорошо накладывается на Штирнерианскую философию, основной тезис которой: «Я не свожусь к внешним ярлыкам и категориям, они не составляют полностью моего я, ибо я — единственный — непередаваемое ничто».
Потом я уже зацепился за Дугина. С ним похожая история: он был довольно мемным персонажем, а его выпады, как, например, на серферов, вызывали всегда сверхэмоциональную реакцию. Да и вообще: мой друг однажды создал ироничный паблик, имевший название «Белорусский филиал Евразийской молодёжи», куда он выкладывал нарезки видео с Дугиным, как то про «врагов российской государственности и майонезы».
Тут еще что стоит добавить: когда я попал в лицей №2, на волне своего национального самоосознания, я искал что-то «более духовное» на тему традиционализма. И мой одноклассник, узнав об этом, посоветовал почитать мне Генона. Тогда я хоть его и не понял, но через Генона я вышел на Дугина.
— То есть твоя научная активность инспирировалась мемами?
— Видимо, но тут же была потребность дать актуальность для Института теологии. А она была, потому что Дугин позиционирует себя как единоверец, но «задвигал» всегда немного не православные вещи. Очень неправославные.
Я не говорю даже о 1990-х годах, когда он был сатанистом в духе Кроули. Если почитать его прежние «православные» произведения от 1997-го года, например, «Метафизика Благой Вести», то это же просто неоплатонизм через призму Генона, натянутый на православное богословие.
И поэтому здесь можно довольно ярко показать следующее: главный идеолог «русского мира», позиционируя себя как православного, не является православным, и его идеология не православная, а вообще враждебная православию и православному пониманию того, чем есть, например, личность.
И это мне откликнулось. И эта тема стала основным лейтмотивом моей научной деятельности на ближайшие годы три-четыре.
— Дугина при этом часто называют в качестве одного из главных идеологов патриарха Кирилла, что ты скажешь на это?
— Сразу скажу, что Дугин — не идеолог Кирилла, он просто один из тех, кто философски обрамляет и дает почву идеологии «русского мира», но он не является ее главным мейнспикером. Спикеров этой идеологии — довольно много, они образуют почти сеть, элементы которой привносят в дискурс этой идеологии определенные особенности.
Есть более важные личности, есть рядовые личности, как тот же Гинтовт. А есть вообще личности, которых ты воспринимаешь как кринжевой мем. Как тот же Ткачев. Также нужно учитывать, что они могут использовать идеи старых интеллектуалов, таких как Трубецкой. Но это все довольно несистемно, поэтому такие личности, как Дугин, здесь очень сильно проявляются.
Когда модерн убил святое, «разочаровал мир», сделал его буквально скучным, то видеоигры, как новая постмодерновая форма текстов, вернули чувство святого немного непривычным образом.
— А какие произведения современных теологов тебе самому сегодня наиболее близки?
— Кроме Дугина я изучаю еще и видеоигры, и здесь одной из значимых для меня богословских книг стала монография Фрэнка Босмана Gaming and Divine: A New Systematic Theology of Video Games.
Суть книги в том, что она является почти единственным произведением, предлагающим определенную методологию анализа видеоигр с позиции богословия культуры. То есть анализировать видеоигры как тексты. Но особенностью является то, что Босман предлагает, ввиду их эргодичности, рассматривать игры с определенным религиозным содержанием как «сакраменталии» — деяния, которые не являются таинствами (таинствами), но имеют духовную ценность, как, например молитва. То есть процесс игры здесь интерпретируется как акт, подобный акту молитвы.
— А почему такая у тебя заинтересованность видеоиграми? Являются ли для тебя видеоигры новым измерением сакрального для человека, особенно молодого?
— Исторически сложилось так, что я сам — геймер, и в гейм-сообщество вошел лет с пяти. Но игры, которые мне нравились больше всего, были именно те, которые имели некий мифологически-религиозный, метафизический нарратив. У меня, вообще, любимая серия видеоигр — The Elder Scrolls (Древние свитки). Oblivion даже и сейчас одна из моих любимых игр. Кстати, об этой серии я писал одну из курсовых, где разбирал этот мифический нарратив игры, и пришел к выводу, что он представляет собой неогностический миф. И этот неогностический миф довольно хорошо реализовывается как товар.
Это иллюстрирует то, что идеи «живой метафизики» — идеи того, что наша вера «осуществляется» в фактической действительности; когда «социальный факт» оказывается просто «фактом» — находят отклик у людей. Значит, видеоигры, через такие нарративы, оказываются средством «переочарования мира». Когда модерн убил святое, «разочаровал мир», сделал его буквально скучным, то видеоигры, как новая постмодерновая форма текстов, вернули чувство святого немного непривычным образом.
— А если была бы возможность сделать идеальную видеоигру, то какая она была бы? Какие смыслы ты бы хотел в нее вложить?
— Знаете, я не геймдизайнер. Не уверен, что получится — привык поэтические тексты писать, а они — не такие жесткие.
А хорошая игра — та, которая выражает какие-то духовные устремления автора, его чувства. Что на душе лежит. Но что конкретно должно быть в хорошей игре — трудно сказать.
Мне проще примеры приводить. Из недавнего — российская игра Pathologic 2 или «Мор: Утопия». То, как в ней представлен конфликт модерна и традиции с литературной точки зрения, и с точки зрения геймплея — стоит внимания. На мой вкус — достаточно основательный проект. Но про идеальность для всех — не говорю.
— Вернемся к эпизоду с духовной академией в Луцке. Почему Луцк? Зачем после Института теологии?
— В Волынскую православную духовную академию в Луцке я попал по совету одного из священников, с которым я познакомился в 2019 году во время научной конференции, где рассказывал о Дугианской культурологической методологии. Там я показал, что сама методология является адекватной как инструмент, но он ее использует неадекватно из-за неправильной интерпретации фактов белорусской истории. Я ему понравился, и он мне предложил, а тема дистанционно и бесплатно получить богословскую магистратуру и украинский диплом меня очень привлекла.
Были планы получить украинский диплом и с ним поехать в Салоники учиться в докторантуре. Я закончил обучение, даже туда не приезжая, диплом получил. Потому что сначала ковид, после война.
— И какое было к тебе отношение как к белорусу?
— Довольно хорошее. В общем, какой-то дискриминации не испытывал, слышал вежливые слова, а-ля «Вау, брате во Христе». И преподаватели меня очень ценили за мои успехи в обучении. И сейчас контакты поддерживаю, со мной взаимодействуют достаточно вежливо.
— А что ты можешь сказать по поводу уровня образования в этом учреждении?
— Он тоже хороший, так как чувствуется, что там преподаватели тоже заканчивали определенные западные ВУЗы, в частности польские.
Вместе с тем, искал варианты и в Беларуси. Магистратуру Института теологии не рассматривал, так как сами преподаватели говорили, что лишние два года в ІТ при общем достаточно высоком уровне знаний ничего не дадут, и поэтому лучше получить в другом месте новый опыт. С МинДА та же история, но там и денежный фактор сыграл роль. У меня всегда была позиция: не платить за обучение, потому что я человек бедный. Параллельно с Луцком я обучался в ИПНК Академии наук, по специальности «социология».
— А в Академии ты как оказался да еще и на социологии?
— Я шел в Академию наук на отработку в качестве научно сотрудника, планировал идти туда на философию, но получилось так, что в ИПНК была только социология. Я подумал: «У меня все равно в дипломе глава будет посвящена социологическому анализу Дугинских писаний». Ну и социология, как я считаю, это современная форма философии. Наукоемкая. И решил: давайте в социологию.
Но, когда пришел, были определенные проблемы, потому что некоторые мне говорили: «Ты же поп вообще, что ты вообще здесь делаешь?» Но за меня вступились. Разрешили работать, но с условием того, что я буду «социологизироваться» в секторе социологии науки. То есть меня забросили работать туда, в чем я не очень сильно разбираюсь, что мне не интересно и чем я не очень хотел заниматься.
Но устроился туда на отработку, и параллельно с этим учился в магистратуре ИПНК год на специальности «социология».
Процесс был полезен, если рассматривать его с точки зрения получения определенных методологических скилов. Но сама его подача была не очень качественная: по сравнению с ІТ мне это казалось детским садом.
— То есть в Институте теологии общий уровень подготовки был достаточно высоким, круче, чем в Академии наук?
— Высоким и хорошим. Чувствуется это, так как при митрополите Филарете существовало взаимодействие с западными ВУЗами и чувствуется, что люди того времени подготовлены по-европейски. Оттуда и ощущение «легкого воздуха».
Видно, что люди, которые учились тогда и стали потом преподавателями ІТ, имеют хорошую подготовку, что влияет и на процесс обучения. А Академия наук — типично совковая научная школа, которая еще достаточно ограничена по языковому вопросу, там мало кто знаком с оригинальной зарубежной литературой.
— Собираешься ли ты продолжать дальше научную карьеру? В каком направлении?
— Да, собираюсь. Безусловно. Но главное, чтобы это не упиралось в деньги, так как денег у меня нет. Буду писать дальше о видеоиграх, о том, как они формируют представления геймеров о социальных феноменах, и религии в частности. Хотя не исключаю, что обращусь к теме Дугина, ведь если я раньше анализировал его богословско-философскую почву, то сейчас существует возможность проанализировать его более политологически и социологически. Особенно то большое количество материалов, которое было им издано относительно недавно. Но это если будет востребовано.
А в теме видеоигр я нахожу больший творческий отклик, поскольку это, все-таки, считайте, работа с новым типом литературы. А такое вдохновляет.
«Ребята, все, хватит, расходимся — вы молодцы» — отвращение и ужас стрельнули в мою грудь. Но ничего с этим поделать не было возможности.
— Мне бы хотелось спросить о событиях 2020-го года — участвовал ли ты в каких-то мероприятиях? Как это было связано с твоей верой?
— Вообще, 2020 год для меня был ярким на эмоции, хотя его начало было более скромным. В начале ковида я сидел дома в Заславле и даже из дома не выходил. А когда началась предвыборная кампания, то у меня был определенный скепсис, так как был уже опыт 2015 года, когда ничего не произошло.
И мне не были привлекательными кандидатуры ни Сергея Тихановского, ни Виктора Бабарико, ни Цепкало, так как в них я не чувствовал какого-то национального вайба. Они были для меня какими-то никакими. Но когда они начали достигать определенных успехов, я начал понемногу интегрироваться в процессы: авось прокатит. Я поставил свою подпись.
Когда появился объединенный штаб и он начал использовать национальную символику в своих акциях, а сами акции разрешались, тогда начали подкрадываться мысли: видимо вот он, шанс какой-то появился. Я начал интегрироваться в процессы больше.
После 9 августа: стрельба, флешки — это было ожидаемо. После такой волны насилия нужно было залечь на дно на несколько дней.
И вот: 16 августа. Я приехал поучаствовать в молебне возле Кафедрального собора, после которого и было принято решение присоединиться к основной акции на Стеле. Сказать, что пришло какое-то духовное вдохновение — ничего не сказать. Казалось, что победа быстро.
Но, когда мы уже собрались на площади Независимости и какой-то мужчина начал объявлять в громкоговоритель: «Ребята, все, хватит, расходимся — вы молодцы» — отвращение и ужас стрельнули в мою грудь. Но ничего с этим поделать не было возможности.
Они были довольно осведомленными о ходе дел в Институте теологии: кто чем занимается и какие там настроения, на основании чего можно сделать определенные выводы
— А когда началось непосредственное преследование против тебя?
— Первые санкции в мою сторону — это 2020-й год. Я получил стипендию имени Франциска Скорины, об этом был приказ ректора БГУ Короля, но за мое участие в августовской акции отец Сергий Гордун отказался дублировать приказ ректора, из-за чего де-юре я ее имел, но де-факто не мог ее получить. Это было его персональное решение, принятое под давлением.
В дальнейшем меня не хотели допускать к конкурсу грантов БГУ, но я свое право через кровь и пот отбил. Мою кандидатуру впоследствии даже не рассматривали, чтобы ее внести на почетную доску БГУ. Была еще угроза задержания в ноябре, но тогда это прошло.
За мной был надзор, о котором уже более точно стало известно в 2023-м году. Когда я начал читать в одном из белорусскоязычных баров лекции на тему религий Востока, в день, когда должна была состояться третья лекция, меня в подъезде моего дома встретили сотрудники КГБ. В тот момент я вообще шел в подряснике, так как должен был по церковной линии решить вопросы.
Когда они пришли в мою квартиру, они сразу начали искать страйкбольное оборудование, так как знали, что я когда-то занимался страйкболом. Они знали особенности моей научной деятельности: что я писал диплом по Дугину. Знали о моей творческой карьере. Сотрудник пытался даже поднять для «отвода глаз» определенные философские темы, например, взгляды Гегеля, что было занятно.
Здесь добавить нужно и то, что они были довольно осведомленными о ходе дел в Институте теологии: кто чем занимается и какие там настроения, на основании чего можно сделать определенные выводы.
Пришли, кстати, по формальному поводу — допрос меня в качестве свидетеля по уголовному делу людей, которых я не знаю вообще. Когда стало известно, что я ничего по этой теме не знаю, начался осмотр телефона и… Они понаходили материалы, на основании которых я провел 13 дней на Окрестина.
Но, смешно, как мне эти 13 суток дали: по их словам, я должен был только оплатить штраф, но в самом РОВД, когда на меня оформляли протокол, женщина на меня посмотрела и сказала: «Что-то ты слишком бедный, посиди получше сутки». После чего я ночь провел в обезьяннике, в одиночке с четырьмя пьяницами, что было очень весело. Утром приехал судья и монотонно зачитал протокол и приговор: 13 суток ареста и конфискация телефона. Приписали статью 19.11 — распространение экстремистских материалов.
— А почему ты решил эмигрировать?
— Ощущение опасности. Если тебя задерживает КГБ, вносят в базы МВД… Плюс еще увольнение с работы. Было понимание того, что меня могут еще раз взять за «шкирку», а карьеры научной как таковой в современной Беларуси не построишь, так как мне буквально запретили устраиваться в государственные структуры.
— А какие у тебя были отношения с БПЦ? Ты, как человек, прикоснувшийся к социологии, какие имеешь прогнозы относительно дальнейшего существования православной церкви? Какие видишь перспективы?
— Я пономарил в одном из храмов Минска, я имел хорошие отношения с отдельными священниками, но скорее в системе координат «учитель-ученик». А с иерархами я особо не взаимодействовал: если с митрополитом Вениамином у нас было несколько частных разговоров, то с митрополитом Павлом я вообще никак не взаимодействовал. Вениамин меня рукоположил в 2021-м году, на этом как-то моя история взаимоотношений с ним закончилась. О каких-то подковерных играх, происходящих в епархии, я никогда особо не был в курсе, в отличие от моих знакомых, тусующихся в кафедральном соборе.
После рукоположения с митрополитом Вениамином в храме Минской духовной академии, 2021 год. Фото: church.by
Здесь нужно понимать, что мы можем анализировать извне и давать какие-то внешние ответы. А можем исходить из чувств происходящего внутри.
А что чувствуется? Чувствуются протестные настроения, как и в среде прихожан, так и в среде священства. Но нет никакого окна возможностей, чтобы эти настроения вышли и перешли в какие-то акции. Поэтому люди существуют в сознательном анабиозе, который будет до тех пор, пока политический климат радикально не изменится в смысле возможностей для общественных акций.
Ведь наш национальный белорусский индивидуализм не позволит просто так единично пожертвовать собой только ради идеи: людям нужно иметь уверенность в том, что от действия либо будет результат, либо оно будет без плохих последствий.
— А возможно ли какое-то переформатирование БПЦ, по крайней мере за рубежом?
— В пределах Беларуси — вряд ли, так как там руководство продолжает существовать в совковой парадигме отношения к вопросам безопасности Церкви как института. Видимо, ноги здесь растут еще из взглядов на синергетическую роль Церкви и государства. Что же касается заграницы, нужно создавать структуры, а для их создания нужно решать кадровый вопрос. Ведь на пяти-шести священниках обслуживать религиозные нужды большой части населения просто невозможно. Если решить это, то будет и структура, которая уже сможет быть центром формирования общественного мнения.
— А Беларусь станет свободной?
— Она-то станет свободной, это неоспоримый факт. Но если отвечать на вопрос «когда?», то тут можно заплакать.
— Хорошо, спасибо за разговор! Может, хочешь что-нибудь добавить?
— Хочется пожелать, чтобы наше белорусское сообщество держалось друг друга, более плотной коммуникации и развития института взаимоподдержки. Как социальной, так и экономической, ведь последний фактор также очень важен в настоящем для дальнейшей акклиматизации.
Читайте также:
