Подруги в лагере. Фото: represii.net
«Засовывали иголки под ногти»
Из семьи Надежды Демидович мало кто избежал репрессий. В 1945 году был арестован отец и отправлен в мордовские лагеря, но он вскоре вернулся домой и умер в конце 1940-х. Мать Надежды была брошена в слонимский СИЗО, а брат Федор получил восемь лет по обвинению в связях с антисоветскими партизанами и отбывал срок в томском лагере.
Сама Надежда Демидович родилась в 1927 году в деревне Можейково Слонимского уезда. Окончила четыре класса польской школы (на то время эти западнобелорусские земли были в составе Польши), с 1939-го по 1941-й была лучшей ученицей белорусскоязычной советской слонимской школы.
Во время учебы девушка познакомилась с будущими участниками Союза белорусской молодежи — организации, которая пыталась сплотить молодежь во время немецкой оккупации.
СБМ создали коллаборационисты, но многие надеялись, что это будет прикрытием для белорусской патриотической деятельности в сложных условиях войны.
«О создании СБМ нам рассказывали, конечно, учителя, — вспоминала Демидович. — Ученики восприняли эту организацию очень хорошо — как свою. Это были не харцеры, как при Польше (ими могли быть только католики), и не пионеры-интернационалисты. Когда после каникул 1943-го я вернулась на учебу, городские ученики уже были подготовлены к вступлению в Союз белорусской молодежи. Присоединилась и я.
Нас в классе из 28 учеников была только одна полька, вот только она и не вступила».
Исследовательница белорусских узников ГУЛАГа Валерия Черноморцева вспоминает интересную историю, связанную с Днем Воли, которую ей рассказала Надежда Демидович.
«Ее отец работал в США и оттуда привез не деньги, а книги. Рассказывал ей, что у нас есть свой праздник — 25 марта. Она это запомнила. И когда в 1939-м пришли Советы, в школе Надежда вместе с другой девочкой спросила у учительницы, как будем праздновать 25 марта. Учительница не выдала их, но стала переучивать на советский лад», — рассказывает Валерия.
В декабре 1944 года НКВД начал аресты членов Союза белорусской молодежи.
«Она рассказывала, что когда ее пришли арестовывать (самой ее в доме не было), стали делать обыск. Нашли похвальную грамоту с изображением Гитлера, стали ругаться, а мать ее говорит: «Смотрите, там дальше и с вашим, имеется в виду Сталиным, такая же похвальная грамота», — рассказывает Валерия Черноморцева.
В 1948-м Демидович вынужденно уехала из Беларуси в Петропавловск, что в Казахстане. Это ей удалось сделать по документам младшей сестры.
В течение года Надежда работала на местной железной дороге и в пекарне. Жила у своего дяди, но тот ее быстро выгнал: боялся, что из-за родственницы начнут преследовать и его.
Надежда чудом устроилась, ее взяла к себе жить белоруска, которая знала ее мать.
25 сентября 1949-го НКВД арестовал Надежду Демидович непосредственно на работе.
«За ней в Казахстане начал ухаживать человек, который чуть не сделал предложение. Ее арестовали, и выяснилось, что этот парень был сотрудником КГБ. Она увидела его непосредственно на допросе. Щемящая история. Я спросил ее, простила ли она его. Ответила, что да.
После в застенках ее пытали электрическим током, засовывали иголки под ногти, чтобы она выдала тех, у кого пряталась, но она никого не выдала. Даже ей какой-то охранник сказал, что их дело пытать, а ее дело держаться. И она выдержала все», — рассказывает Валерия Черноморцева.
Сама Надежда о своем аресте вспоминала так:
«Подхожу к какому-то большому розовому зданию. И до того ума не было, что не посмотрела, что кругом решетки и вышки стоят. Зашли внутрь. Вижу коридор большой и комнату с черными дверями. Заводят в эту дверь. Смотрю — за столом сидит мой кавалер Саша, парень, который со мной познакомился в парке и все приглашал танцевать. И такий, казалось бы, хороший был, умный… Даже домой приглашал. Хотел жениться…
И вот я стою у двери, а он сидит за столом. А потом говорит: «Проходите. Садитесь». Я села и говорю: «Саша, А почему ты здесь?» А он: Я уже не Саша. А вас знаю не как Демидович Лидию Романовну, а как Надежду Романовну», — рассказывала в одном из интервью Демидович.
Суд приговорил Демидович к 25 годам концлагерей и 5 годам лишения свободы. Судили ее по распространенной в то время 58-й статье «контрреволюционная деятельность».
Ирина Волкова с лагерными подругами по несчастью. Фото сделано в Тайшете уже после смерти Сталина, когда режим в лагерях смягчился. Фото: represii.net
Четыре месяца девушка провела в одиночной камере в челябинской тюрьме, пока ее не перевели в Кенгирский лагерь.
«Когда везли в ГУЛАГ, плакала. Маму ко мне после суда не пустили. Она только успела сказать: «Не плачь, Надечка, век так не будет». Я помнила мамины слова и знала, что никого не предала», — вспоминала она.
«Залазим в воронок, а начальник говорит: Не плачьте, это долго не продлится»
Белоруска Ирина Шейбак (Волкова) родилась в 1926-м в деревне Козлы под Молодечно. Жила она в Пинске, работала счетоводом-кассиром в артели имени Крупской.
«Дядя — обычный служащий, у него был свой дом большой. Когда освободили в 1939-м, то половину дома отдали под редакцию газеты. А в половине, где нам разрешили жить, — еще семью энкаведиста поселили, — вспоминала Ирина Шейбак. — В скором времени дядю арестовали, мы с тетей ходили в Лунинец под тюрьму, носили передачу. На свидание ходили, но это было очень все коротко. Свиданий никаких не было, только один раз, когда собрались такие женщины, как тетя, там возле тюрьмы, то узники друг друга подсаживали на решетку и можно было на минуту увидеть. Когда мы увидели дядю, он был не похож на себя.
Дядя Станкевич Михаил Ильич с женой Анной Даниловной. Высланы в 1939 году. Фото из семейного архива Ирины Шейбак
Позже пришли вывозить и тетю в Сибирь. Она растеряна была, не знала, что хватать. Но хорошим человеком оказалась жена этого энкаведиста. Она зашла, посмотрела глазом знатока, говорит: «Анна Даниловна, все это вам не нужно». Шубы клала, одежду, полезла в погреб, достала припасы, упаковала. Говорит: «А ты, Ирочка, не плачь, я дам телеграмму твоей маме». Мама приехала на вокзал в Лунинец, а я уже с тетей в телятнике, в вагоне сидела, на соломе. Тогда отпустили, и мама меня забрала обратно домой в деревню. А жену энкаведиста я с благодарностью всю жизнь вспоминаю», — говорила Шейбак.
Отец Ирины — Константин Волков — был репрессирован в 1947-м. Его обвинили в «измене родине» и приговорили к 10 годам лагерей, «за недостаточностью улик». «Из нашей местности на него никто не хотел доносы писать», — вспоминала Шейбак.
Отец Константин Волков, арестованный в 1948 году, освобожден в 1957-м. Фото из семейного архива Ирины Шейбак
То же обвинение в «измене родине» предъявили и самой Ирине.
Девушку арестовали 30 марта 1949-го.
Белоруске присудили 25 лет лагерей и 5 лет лишения свободы (их впоследствии заменили на 8 лет лагерей).
Ирина Шейбак (Волкова). Фото: represii.net
«Сказать, что все надзиратели были плохими, я не скажу. Были и человечные. В то страшное время они не боялись, по-человечески с нами обращались. Например, когда ведут в баню мыться, дают маленькое ведро с водой. Смотритель посмотрит по коридору, скажет, умывайтесь, берите воды столько, сколько нужно. Один дежурит ночью — будет идти и ключом стучать по двери, изматывать нервы. Второй — ни разу так не сделает. На нынешний взгляд кажется, что мелочи, а тогда это не мелочи были, а жизнь.
Когда нас везли, стоял воронок, рядом поставили табуретку, чтобы нам было лучше забираться. На дорогу дали соленую рыбу и больше хлеба. Залазим в воронок, а начальник говорит: не плачьте, это долго не продлится, вернетесь домой», — вспоминала она.
Женщина не держит зла и на следователя. Она сталкивалась с ним после возвращения из лагеря: он спился.
«Меня не били. У меня был следователь, он сам малограмотный, наверное, пьяница, назывался Василий Журавлев. Вечером вызывают, сажают меня на табурет. К печке нелзя прислоняться и к стене. Надо было только так сидеть. Он открывает ящик, сидит и дремлет. И я сижу.
Как только шаги слышатся, он начинает допрос: «Я тебя сотый раз спрашиваю!..» Я «да» отвечаю на все вопросы. Со всем была согласна. Ведь когда меня арестовали, мама сказала: «Ирочка, сохрани только жизнь, это же не вечно». И так эти мои допросы длились три месяца. Что он писал — одному черту известно. А я все подписывала, со всем соглашалась, ничего не возражала.
Все равно срок 25 лет. Большинство полешучек, которые со мной были, все получили 25 лет…
А следователя доброго своего помню, он спился, бедный, я ему два раза по 1000 рублей давала. Здесь уже, в Пинске, когда вернулась».
Больше воспоминаний Ирины Шейбак можно прочитать в архивной статье «Нашай Нівы».
«Родила дочь в американке»
Вера Космович собиралась стать учительницей.
Родилась она в 1928-м в Городее. Во время немецкой оккупации участвовала в Союзе белорусской молодежи, училась в Несвижской учительской семинарии.
В 1947-м вышла замуж за учителя Евгения Космовича. Вместе с мужем участвовала в подпольном Союзе борьбы за независимость Беларуси.
В январе 1949-го мужа Космович арестовали за принадлежность к подпольной организации, через несколько дней за решеткой оказалась и сама Вера. На тот момент она была беременной. В минской тюрьме у белоруски родилась дочь Люся.
О суде над ней Вера Космович вспоминала так:
«Я очень сильно ждала суда после допросов. Не потому, чтобы меня судили скорее, мне очень сильно хотелось встретиться со всеми, особенно с мужем. Чтобы муж увидел доченьку, с которой на руках меня судили, — ей было 18 дней от рождения; чтобы он увидел, что я не покорилась, что мужественно перенесла все допросы в состоянии беременности.
Группа во время суда вела себя с полной честью, и после суда все стены «американки» гремели от перестука и сообщений, что судили таких патриотов.
Меня, к сожалению, судили одну. Я сидела в этой клетке с дочуркой на руках и глаз не отводила от двери, думала вот-вот приведут остальных, тех, кого я так хочу увидеть. Но вместо них вошли судьи из военного трибунала. Сказали мне: «Встать. Суд идет». Я встала.
Я не слышала приговора, который они мне читали, я ничего не слышала, чуть не уронила дочурку из рук — почему меня судят одну? И когда мне дали последнее слово, я ничего не сказала, только спросила: «Почему меня судят одну?» Мне на это никто ничего не ответил, а сказали «Встать!», тут же штыки наставили и повели меня в «черный ворон».
Космович обвинили в «связи с антисоветской организацией», приговорили к 10 годам лагерей и 5 годам лишения свободы.
«Космович тоже оставила воспоминания, но они не были изданы, — рассказывает Валерия Черноморцева. — Насколько я понимаю, дочь ее, которая родилась в «американке», еще жива. Ее малышкой забрали тогда родственники. Но у меня, к сожалению, связь с ней потеряна».
О Евгении Шостак известно меньше. Ее муж Евгений Усюкевич, с которым они познакомились на учительских курсах, узник ГУЛАГа.
«Сидела в американке КГБ, о ней упоминала Лариса Гениюш в своих воспоминаниях, они встретились там. Ее забрали с последнего курса медицинского университета, тоже писала стихи. Ее муж рассказывал, что она их все сожгла», — говорит Валерия Черноморцева.
Евгения Шостак участвовала во Втором Всебелорусском конгрессе (съезде представителей коллаборационистских организаций и других лиц, лояльных к немецким оккупационным властям), из-за чего получила 25 лет лагерей.
Кенгирское восстание. «Молодая пара в объятиях бросилась под танк»
Женщины попали в Кенгирский лагерь. Он был третьим отделением Степного лагеря, расположенного в самом центре Казахской ССР. Около поселка Джезказган содержалось приблизительно 5500 заключенных, примерно 3000 из них были женщинами.
«Огромную территорию лагеря огораживали мощные каменные стены высотой около 4 метров. Над ними — несколько рядов колючей проволоки и вышки, с которых непрерывно вели наблюдение автоматчики. Такие же высокие стены разделяли лагерь на четыре неравные зоны. В каждой жилой зоне — бараки, заглубленные примерно на метр в землю, с небольшими зарешеченными окошками под самой крышей. Полы земляные. На ночь бараки закрывали на замок. Жили в них побригадно. По главной оси зоны располагались столовая, баня, лазарет, контора с бухгалтерией», — описывал лагерь один из бывших заключенных.
Кенгир имел репутацию одного из самых страшных мест ГУЛАГа. Все из-за медных шахт, на которых работала часть заключенных. За три-пять месяцев они зарабатывали силикоз и другие заболевания дыхательных путей.
«У них в лагере был кружок «Беларускае зямляцтва». Они собирались за бараком для инвалидов (там содержались люди, которые не могли работать, Надежда Романовна говорила о них, «такие бабы старые, такие, как я сейчас») и пели песни на белорусском языке, но на советские мелодии. Также пели «Зорачкі» Сергея Новика-Пеюна.
Они переживали эти времена вместе. И даже когда вышли из ГУЛАГа, поддерживали отношения. Они все так или иначе сохранили национальное самосознание», — говорит Валерия Черноморцева.
Ирина Шейбак, Вера Космович, Евгения Шостак, Надежда Демидович были свидетелями и участницами Кенгирского восстания в лагере.
«Надежде Романовне во время восстания поранило ногу», — говорит Валерия Черноморцева.
Восстание длилось 40 дней — с 16 мая по 26 июня 1954-го.
В Кенгире повстанцы взяли лагерь под свой контроль и требовали от администрации соблюдения их прав и наказания виновных в незаконных расстрелах.
Один из лозунгов восстания. Фото: «Новая газета»
Началом восстания принято считать ночь, когда мужчины разрушили забор и прорвались в женскую зону.
«Есть определенные свидетельства, что уголовники насиловали женщин, но никто из этих белорусок об этом мне не рассказывал», — говорит Валерия Черноморцева.
26 июня восстание было жестоко подавлено.
«Когда они поняли, что мы не сдадимся, то решились на массовое убийство. Все началось утром. Первые [заключенные] были убиты с самолета. Потом на территорию лагеря вошли танки. Они стреляли в упор, давили грузовиками безоружных людей. Начался ад, о котором невозможно говорить. Молодая латышская пара (из тех, кого обвенчал священник), думая, скорее всего, что смерть неминуема, в объятиях бросилась под танк. Умерли вместе. После нас травили ядовитыми газами. Наконец все закончили пьяные пулеметчики. Командиры лагеря расстреляли раненых и добили их ломами. Восстание было подавлено. Тогда погибли семьсот человек. В отчете они написали, что была эпидемия какой — то болезни», — вспоминала Надежда Демидович.
На свободе белоруски оказались после смерти Сталина
«В Кенгире предлагали выпустить тех, кто совершил преступление несовершеннолетними. Но заключенные не согласились, говорили, что тогда всех надо, — отмечает Черноморцева. — После Демидович жалела об этом».
В 1955-м освободили Ирину Шейбак (она вернулась в Пинск), Веру Космович (поехала домой в Городею) и Евгению Шостак.
В 1956-м из заключения вышла Надежда Демидович. Она вернулась в Слонимский район, где работала в колхозе. Потом перебралась в Минск, до выхода на пенсию работала на заводе «Горизонт».
Надежда Демидович. Фото: «Большой»
Надежда Демидович говорила, что, «чтобы не сломаться и остаться человеком в лагере, надо жить по-честному».
«Чтобы ты никого не обидел. Необязательно все съесть, что тебе мать прислала. Нужно посмотреть, кому еда нужнее, чтобы выжить. И чтобы никого не продал. И чтобы не становился работать с тем, кто сильнее тебя. Надо становиться с более слабым. Чтобы ты работал и за себя, и ему мог помочь. У меня такая была цель», — рассказывала она.
Демидович прожила 93 года и умерла в 2020-м в Колодищах под Минском. За это время успела написать несколько книг стихов и воспоминаний: «Век так не будзе» (2002), «Успаміны сэрца майго» (2006), «Мы марылі дома спаткацца» (2010), «Кенгір» (2012).
«Мы вытерпели все. И не жалеем, что терпели, — говорила Надежда Демидович. — В 1956-м пришла домой очень обессиленной, весила 42 килограмма. Более 40 лет на инвалидной группе. Но душа не умерла. И надо, чтобы мы были все белорусами, чтобы Беларусь возродилась. Ведь если и флаг утратим, и «Погоню» бросим, и сами будем стремиться только иметь кусок хлеба, — это уже не жизнь. А хочется, чтобы все было свое. Пережив и тех поляков, и немцев, и россиян, все потеряла из-за Союза белорусской молодежи. Если бы не он, может выучилась бы и кем стала. Но не жалею».
В 1990-х Надежда Демидович принимала участие в шествиях на Дзяды и Днях Воли, посещала Куропаты. Была награждена медалью в честь столетия БНР.
«К ней я часто ездила в гости, — вспоминает Валерия Черноморцева. — Она все говорила, что возить ей надо не продукты, а белорусскую молодежь. Каждый раз, когда прощалась, говорила «Жыве Беларусь!».
«Мы можем прощать отдельным людям, но нельзя прощать этой системе»
Что поддерживало женщин в лагере?
«Вера Космович показывала мне письма мужа, песни на белорусском языке. Песней белорусов ГУЛАГа стала «Гоман вясёлы» на стихи Павлины Мяделки», — рассказывает Валерия Черноморцева.
После освобождения женщины не хотели никому мстить за то, что с ними случилось.
«Вера Космович рассказывала, что ее старший сын, когда ее забрали, остался в доме один, — говорит Валерия. — Один из охранников вернулся и передал его родственникам. Она очень благодарна этому человеку.
Мы можем прощать отдельным людям, но нельзя прощать этой системе. Должны осудить коммунизм и лукашизм как явление».
За помощь в подготовке материала благодарим исследователя белорусских узников ГУЛАГа Валерию Черноморцеву.
Читайте также:
Надежда Демидович политзаключенным: «Жыве Беларусь!»
