Писатели «Узвышша». Гость из Москвы Владимир Дубовка одет в самый дорогой костюм, из хорошей ткани, и сидит в центре. Вместе с Адамом Бабареко он был неформальным интеллектуальным лидером этого сообщества. Фото Wikimedia Commons
Лариса Гениюш, прочитав его послелагерные переводы Шекспира, бросила: «Почему у Дубовки нет борьбы, а одна только жалость? У мужчины это неинтересно».
Эту мысль разделяла и молодежь.
Скорбные мысли о «сломленном Дубовке» высказывали еще Рыгор Бородулин и Янка Брыль: «Сломленный, сломленный, совершенно сломленный». Для них было странно и обидно, что двухметровый богатырь, поэтический кумир, легенды о котором шепотом передавались в филфаковских коридорах, теперь был бородатым улыбчивым дедом, чрезвычайно осторожным в беседах. Он уклонялся от вопросов, произносил тосты за Коммунистическую партию (Быков, Бородулин, Брыль и Короткевич в партию так и не вступят, а Гениюш и при Брежневе не будет скрывать своего антикоммунизма) — и закрывал подушками розетки в комнатах, где останавливался.
Рыгор Бородулин и Владимир Дубовка. 1961 год. Фото Wikimedia Commons
Послевоенные мальчики, сами исправно печатавшие в газетах бодрые комсомольские стихи, не понимали, что Дубовка после того, что прошел, просто не доверял им, как и вообще — всем.
Лариса Гениюш провела в ГУЛАГе восемь лет и, когда вышла, поселилась в Беларуси, и сын ее был жив.
Дубовка просидел двадцать восемь лет и единственного сына своего потерял. Может быть, поэтому своей «Споведзі» Дубовка так и не написал. Но он нигде и ни в чем не изменил себе и не сломался.
Пейзаж в Огородниках, где родился Владимир Дубовка
Владимир Дубовка — поэт и государственный служащий
Владимир Дубовка (1901-1976), литератор, в 1920-е годы государственный служащий, родился в деревне Огородники нынешнего Поставского района, но в 1915 году семья перед наступлением немецких войск была эвакуирована в Москву. Там Дубовка окончил Высший литературно-художественный институт имени Валерия Брюсова, работал, там женился, туда вернулся после 28 лет ссылок и лагеря и прожил всю оставшуюся жизнь.
Работа, однако, всегда была связана с Беларусью: Дубовка был редактором белорусского издания «Вестника ЦИК, СНК и СТО Союза ССР», ответственным секретарем представительства БССР при правительстве СССР, преподавателем белорусского языка в Коммунистическом университете народов Запада, редактором «Собрания законов и распоряжений Рабоче-Крестьянского правительства Союза ССР».
Первое стихотворение написал, когда ему не было еще и четырех лет, а впервые напечатался в 1921 году. Был членом литературного объединения «Маладняк», а в 1926-м стал одним из основателей объединения «Узвышша». Издал несколько сборников стихов, автор поэм «Там, дзе кіпарысы» (1925), «Кругі» (1927), «І пурпуровых ветразей узвівы» (1929), «Штурмуйце будучыні аванпосты!» (1929).
В 1930 году впервые арестован по сфальсифицированному делу «Союза освобождения Беларуси», после чего 28 лет провел в заключении и ссылках.
Реабилитирован в 1957 году. В последние годы жизни писал в основном произведения для детей, дидактическую прозу, много переводов. Среди прочего ему принадлежат блестящие переводы с английского языка произведений Шекспира и Байрона.
«Мог ли?»
«Мог ли Дубовка спастись от ареста, если был бы осторожнее в 1920- е?» — такой вопрос жена гениального белорусского поэта задала исследователю Дмитрию Бугаеву, одному из тех героических ученых советского времени, кто возвращал имя Дубовки в литературу. Бугаев тогда ответил категорически: «Нет, ни при каких обстоятельствах», — чем даже обидел Марию Петровну.
«Граждане Коляда и Дубовка в состоянии после шашлыков. 1927 год». ЦНБ НАН Беларуси
Я придерживаюсь того же мнения: не мог, никоим образом. Если бы даже ввиду какого-то невероятного стечения обстоятельств его миновал арест и высылка в 1930-м, в 1937- м его бы точно расстреляли 29 октября, когда подгребали последних видных представителей его поколения. Белорусские элиты в 1930-е зачищали настолько методично, что не спаслись и менее яркие творцы, остались только те, кто был готов подчиниться режиму по двум вопросам: по вопросу демократических свобод и по вопросу белорусской самобытности.
Но главное даже не в этом. Не могу себе представить участие Дубовки в составлении русифицированного словаря рядом с Кондратом Крапивой либо в распространении декоративной этнографии рядом с Петром Глебкой.
Надломленная «р»
Значение стихотворения «За ўсе краі, за ўсе народы свету…» в уголовном деле Дубовки не такое уж и большое. Даже если бы поэт его не передал за границу, в Вильнюс, для печати, он был бы арестован по делу СВБ просто «по совокупности достижений».
Но раз стихотворение существовало, то НКВД за него зацепилось: в Менск (тогда столица Беларуси официально, по Конституции, по-белорусски называлась Менск, а не Минск) была доставлена машинопись. Агент добыл ее из вильнюсской редакции (кто был тот агент — пока неизвестно). Когда проверили «почырк» машинки (а у каждой из них свой «почерк», конкретно у этой была немного надломлена буква «р»), оказалось, что машинка принадлежит Дубовке.
Печатная машинка Владимира Дубовки
«Нa нaшым кapкy тopг cпpaўляe cмeлa Мacквa з Bapшaвaй, з Рыгaй i Лiтвoй», — писал в том стихотворении Дубовка. Это было время, когда страна была разделена по Рижскому договору.
Стихотворение было манифестом-призывом к борьбе за независимость: «сaмoxaць» не «пpыйдзe лeпшы чac».
Почему спасся?
Всем, кто в 1930-м проходил по делу Союза освобождения Беларуси — а это была элита элит нации, самые деятельные и образованные, потенциально способные возглавить страну, — в 1935-м продлили срок ссылки на два года, в 1937-м всех осудили на десять лет лагерного срока. А в 1938-м кого-то расстреляли, а кого-то нет.
Почему Дубовку в 1937-1938-м не расстреляли, в отличие от Аркадия Смолича, Дмитрия Прищепова, Вацлава Ластовского, Алеся Дудара?
Пока никто из ученых не сумел разобраться в этой безобразной логике — если она была, — каким образом «распределялись» приговоры белорусской интеллигенции?
Проект Владимира Дубовки по написанию букв «дж» и «дз» в белорусском алфавите (1928). Фото Wikimedia Commons
Кто-то «выпал» из этого процесса, так как был завербован — например, Антон Адамович, который в 1938-м освободился и даже вернулся в Минск.
Язэпа Пущу, мне кажется, просто «забыли» в зауральском Шадринске, так как в 1935-м он был освобожден, срок высылки ему не продлевали, но в Минск он не поехал, поселился под Муромом во Владимирской области и даже в 1937-м стал директором школы.
Дубовка «обошелся» тюрьмой. Другой лидер интеллигенции 1920-х, Адам Бабареко, в ГУЛАГе умер почти сразу: у него было больное сердце. Дубовка же выжил благодаря своей физической силе и чрезвычайной выносливости.
Хотя и его жизнь висела на волоске. Руки и спина его до конца сохраняли на себе следы трофических язв, полученных в БАМЛАГе. Обе ноги были перебиты бревнами (после лагеря Дубовка заметно хромал). За 28 лет он перенес на ногах два инфаркта, полтора года болел пеллагрой — тяжелой болезнью лагерников, развивающейся от голода и нехватки витаминов. Но шутил потом, что выдержал, потому что имел с детства особую белорусскую закалку.
Большая пауза
Вынужденное 28-летнее молчание поэта историки литературы называют «большой паузой Дубовки», чтобы подчеркнуть его феномен: это, может, единственный поэт в мире, который после такой длительной паузы вернулся в литературный процесс не просто автором избранных произведений своей молодости.
В молодости Дубовка был больше чем просто поэтом. Он систематизировал белорусскую юридическую лексику. Он был родоначальником детской и учительской периодики. Он ввел в белорусский лексикон несколько десятков слов, которые до него в письменном языке не употреблялись и без которых сейчас языка не представить: «нелюдзь», «водар», «знічка»…
У него были предложения изменений в алфавит (он предлагал «дз» и «дж» писать новыми символами). Это был настоящий демиург, создатель и первопроходец.
По своей силе послелагерные произведения Дубовки сильно уступают долагерным. Его талант не пережил заморозки на 28 лет, он потерял богатство языка, он стал механическим — и это у прежнего языкового новатора и виртуоза.
Почему Дубовка не писал с 1930-го по 1956-й? Не было ли это его ошибкой, погубившей его как творца?
«Был каменщиком, водопроводчиком, штукатуром, маляром, но больше всего — столяром». Из письма Язепу Дыле
Сам он говорил, что писать в лагере попросту не мог. Доподлинно известно, что в ссылке, с 1931 по 1937 год, он еще что-то пытался делать, переводил «Чайльд-Гарольда» Байрона. Однако под угрозой ареста поэту приходилось трижды жечь свои бумаги, а те бумаги, что были у него отобраны в Чебоксарах в 1937 году, в архивах не сохранились.
«Выработать иммунитет»
Несмотря на все испытания, даже после лагеря Дубовка был каким угодно, только не сломленным. Его внутреннее сопротивление системе превратилось во всецело личную борьбу против расчеловечивания, для которой не нужны ни соратники, ни трибуна, ни аплодисменты.
Об этом сохранились свидетельства людей, которым пришлось быть рядом с Дубовкой в ссылках и лагере.
Григорий Галактионов, заключенный 13-го отделения БАМЛАГа, вспоминал: «Широта кругозора В. М., его обобщения, его убежденность в том, что издевательство над миллионами людей — исторически обреченное дело, и как вывод — необходимость выработать в себе такие нужные элементы мужества, своего рода иммунитет, чтобы противостоять тлетворному влиянию окружающей среды, поразила меня и, по правде говоря, оказала решающее влияние на мое дальнейшее поведение в лагере. Мы постоянно по вечерам встречались, делились впечатлениями, морально поддерживали друг друга. Избегали всяческой коммуникации с уголовниками, и это главным образом способствовало тому, что мы не опускались и морально не разлагались. У нас постепенно вырабатывался противолагерный иммунитет. По возможности восстанавливались культурные привычки, начиная с чистки зубов. Книг в лагере не было, а газеты были редкими и полулегальными гостями, так что весь культурный уровень поддерживался только в коммуникации друг с другом».
Владимир Дубовка с женой Марией Петровной возле своего дома в поселке Почет Абанского района Красноярского края. 1958 год, реабилитирован, вот-вот можно будет вернуться. Белорусский государственный архив литературы и искусства
Мария Дубовка, жена: «Во время пребывания в лазарете он всегда старался двигаться, помогал ухаживать за соседями-больными. Потом обратился к врачу: «Доктор, выпишите меня, пожалуйста, на работу». Врач удивился: «Ты что это, деточка, не наработался еще, выздоравливай, отдыхай». — «Нет, доктор, я так умру, дайте мне какую-нибудь работу». И он стал в лазарете выполнять небольшие посильные работы: где подштукатурить, где подкрасить, что может. Он говорил, что потому и выжил тогда, а другие лежали, залеживались и многие умирали».
На его дружелюбие и честность тем же отвечали и люди, с которыми сводила его жизнь.
В высылке в Яранске Кировской области Дубовка оказался самым квалифицированным из всех жителей города: единственный — с высшим образованием, единственный — со знанием английского языка, единственный — с белорусской, а по сути, европейской настроенностью на улучшение жизни даже в самых сложных условиях. При Дубовке в тамошнем райпотребсоюзе поставили парники, наладили производство колесной мази и начали изучение английского языка.
С женой и сыном Ольгердом. 1933 год. Фото Wikimedia Commons
В чувашских Чебоксарах Дубовка рядом с сараем, где поселили ссыльных, развел огородик, чтобы маленькому сыну была зелень.
В 1949 году, после окончания лагерного срока, Дубовку отправили на поселение в Наразени — село в Грузии. Здесь его и арестовали в четвертый раз. Забирать приехал майор НКВД. Наразенцы упросили его дать возможность селу проводить почтенного Дубовку: накрыли стол, принесли вина, напоили майора и предложили Дубовке бежать, пока майор спит. Но Дубовка отказался, подхватил бессознательного майора под мышки — и потащил в Зугдиди в отделение, где и сдался милиции.
В сибирской деревушке Почет (Красноярский край), где Дубовкам было назначено вечное поселение, Владимир Николаевич сам раскорчевал тайгу, чтобы освободить участок под дом и огород, сам построил и домик. Еще и по сей день у местных жителей стоят мебельные гарнитуры, сделанные белорусским поэтом. Цел и домик, в нем живет школьный библиотекарь. Почетские дети под руководством учителей раз в год устраивают вечеринку памяти Дубовки — он для них полностью свой, ведь живы еще люди, которых когда-то учила Мария Петровна и чьим детям Дубовки помогли выучиться в Москве.
Ольгерд, Радослав, Радомира…
Дубовка назвал своего сына Ольгердом. Но он был не единственный из того поколения, кто дал своим детям историческое белорусское имя. Андрей Александрович назвал своего сына Радославом, Кузьма Чорный дочь — Рогнедой, сыновья Гавриила Горецкого — Всеслав и Радим, дети Михася Зарецкого — Радослав и Радомира. Это был не просто белорусоцентризм, это еще и эстетическое сопротивление различным «Владленам», «Кимам» и «Нинелям», образованным от «революционной» лексики.
Вера или мимикрия?
В молодости Дубовка безоговорочно верил в коммунизм, как и подавляющее большинство тогдашней белорусской молодежи — в отличие от старших людей, которые были более настороженными. Разочаровываться он начал где-то с 1926 года, как и большинство тогдашних литераторов, — не столько в идеях, сколько в их воплощении. Это разочарование не пробивается — оно плещет со страниц сборников, изданных в 1926-м, со страниц журналов за этот год. Ну, а после ГУЛАГа мимикрировал.
Жена болела, а Дубовка считал, что поломал ей жизнь. Его единственный сын Ольгерд погиб 14-летним, когда Дубовка был в лагере: в подмосковном лесу нашли с друзьями снаряд и бросили его в костер.
В семье был только один ребенок: больше просто не успели. Ольгерд Дубовка родился в 1928 году, а в 1930-м Владимира Дубовку уже забрали, и двадцать восемь лет он скитался по ссылкам и лагерям. Где здесь заводить детей? Смерть Алика он сильно переживал и плакал по сыну даже в старости. Писал жене среди какой-то красивой командировки по Полотчине в конце 1960-х: «Приснился Алик, проснулся я в слезах».
Похоронен Ольгерд Дубовка на кладбище в подмосковном Талдоме.
«Как бы я передачи передавала?»
С Марией Петровной они поженились в 1928 году, причем на официальном браке настаивал именно Владимир: Мария придерживалась прогрессивных взглядов и считала, что не в ЗАГСе счастье. Потом она признала, что Владимир Николаевич все же был прав, так как как бы она тогда передавала ему передачи в тюрьму.
Мария была с ним рядом всю жизнь, испытав все тяготы жены врага народа: собирала передачи в голодные 1930-е, жила в ссылках, ездила на свидания на этапы.
Дом в Москве, в котором жили Дубовки, стоит прямо за католическим собором. Фото Wikimapia.org
После смерти сына Мария буквально выплакала глаза: всю жизнь потом имела плохое зрение. Дубовка, вернувшись после реабилитации и восстановившись в Союзе писателей, выбивал для нее санатории и дефицитные лекарства. Часто признавался, что чувствует свою вину перед ней за поломанную жизнь — и был особенно осторожным в последние годы не ради себя, а ради нее.
В феврале 1976 года Владимир Николаевич вышел из дома в аптеку за лекарствами для Марии Петровны, поскользнулся на детской площадке, рухнул на лед со всего своего гигантского роста и сломал шейку бедра. Умер он 20 марта, не пережив операции, а его Мария — через четыре года, в одиночестве в их маленькой квартирке в московских Черемушках. Ее пытались забрать к себе друзья, но она отказывалась: хочу дожить жизнь здесь, где мы жили вместе с Володей.
Если бы он не мимикрировал, к нему могли бы быть вопросы, а так — нет.
Самоощущение победителя
Когда заходила беседа о лагерных воспоминаниях, Дубовка всегда говорил, что как будет их писать — то напишет не о том, как он страдал, а о том, каких замечательных людей там встретил. Ему хотелось описать этот опыт не как опыт поражения и унижения, а как опыт победы человека над обстоятельствами.
Среди бумаг в его архиве есть наброски таких воспоминаний, небольшие записки про огород, который он разбивал у барака, про лесоповал. Некоторые из них были переработаны в рассказы для сборника «Пялёсткі», некоторые вошли в автобиографию для книги «Пяцьдзясят чатыры дарогі», что-то он рассказывал во время интервью Алексею Гордицкому, Юлиану Пширкову, Дмитрию Бугаеву (Пширков и Бугаев бились за его творческую реабилитацию).
Девушка слушает стихи в исполнении Владимира Дубовки. Из архива Татьяны Пширковой
Об испытаниях в ссылке и в лагере мы знаем со слов Марии Петровны. Дубовка же никогда не делал из себя мученика, наоборот, старался рассказывать о тех двадцати восьми (двадцать восемь!) лет как о тяжелых, но все же приключениях. Мне очень нравится такая его позиция: она не страхом продиктована.
Крапива, Бровка, Глебка — объективно менее одаренные, чем Дубовка — стали «народными», а Дубовка не получил такого звания. Конечно, он сожалел о потерянном времени, о потерянном таланте. И простить не мог. Это пробивается в его записях, не дневниковых — дневников он не оставил, — но в блокнотных заметках, в письмах к жене. При этом постоянно внутри себя он боролся с самоощущением жертвы. Он хотел быть победителем — и он им был.
Мера правильности
Правильно ли делал Дубовка, когда после освобождения не пытался основывать национально-освободительные, диссидентские сообщества, а выбрал тактику сотрудничества с властями, вживания в советский режим?
Наверное, другое просто не было возможно в той Беларуси. В Украине и странах Балтии некоторые из бывших узников присоединялись к диссидентскому движению или сами создавали подпольные группы. В БССР такого не случилось.
Главным в его биографии, мне кажется, было то, что он ни разу не пошел вопреки своим моральным убеждениям. К биографиям таких творцов полностью подходит термин «жизнетворчество» — когда человек живет жизнь так, будто пишет свою книгу и не имеет права соврать ни в одной детали. Жизнетворческие в мировой литературе — это Джон Донн, Джек Лондон, Александр Блок, Варлам Шаламов. Разные люди, разные у них биографии, разные установки, но никто из них не лжец. Поэтому, безусловно, все, что ни делал Дубовка в своей жизни, все он делал правильно, ведь каждый человек — сам себе мера правильности либо неправильности.
Козы в Маньковичах, где прошло детство Владимира Дубовки
